Сладкая собачья жизнь
В программке есть спойлер: среди действующих лиц не только персонажи рассказа, но, например, и Ирина Николаевна Аркадина. Можно предположить, что Комаров и артисты театра в Нягани решили взяться за всего Чехова разом; так и происходит – и происходит грандиозно.
На авансцене вешалка с подбором одежды и гримёрный столик: мы в театре и смотреть будем про театр; понятно; почему бы и нет. В глубине сцены видна цирковая арена – тоже без вопросов, по сюжету небольшого рассказа Каштанка едва не стала артисткой цирка.
Да и вообще вечная рефлексия: театр – это дом, храм или балаган?
Спектакль таких размышлений не избегает, но ими не ограничивается; и очевидных приёмов, ходов и постулатов в новой «Каштанке» нет – не помню, когда в последний раз я настолько не скучал в театре; и театр не был бы настолько непредсказуемым.
Начинается всё с пролога, в котором актёр Ильнур Мусин, которому предстоит сыграть роль властного режиссёра Жоржа, переодевается, попутно вступая с залом в диалог: объясняет, вот, мол, это задумка у нас такая, поясняет, что за фотографии на столике – Любимов, Товстоногов, Гончаров, Жолдак, классики; расспрашивает, перечитывали ли «Каштанку», помните ли, про что.
Спонтанности и искренности общения няганцев со зрителями большинству других театров страны стоит поучиться
(забегая вперёд, скажу, что в такой же прямой контакт вступает и Каша, рыжая девочка, прибившаяся к театру, героиня Екатерины Ермохиной – человек-двойник Каштанки). Попытку общения предпринимают много где – и почти всегда это общение быстро скукоживается, особенно если в зале детвора без тормозов (как было и на спектакле Комарова). В Нягани актёры не то, что не теряются – напротив, легко ведут осмысленный, без высокомерия, без заигрывания разговор. И цель Мусина – не пустой разогрев публики; расстановка существенных акцентов: зачем вы/мы пришли сегодня в театр – получать ответы или задавать вопросы.
Дальше Работник театра (Мария-Алана Бычкова) скороговоркой напоминает про телефоны и под грустную музыку в живом исполнении вихрем разворачивается вроде бы совсем «не та», не классическая «Каштанка». Работник сцены (Илья Чан, премьер выдающегося спектакля «Звёздный час по местному времени») выносит с арены гомерическую кучу, оставленную даже не лошадью, минимум слоном; проникновенный «закадровый» голос (записанный, как выяснилось, с помощью нейросети) сообщает, как достала этого несчастного служителя работа – кучи да брошенные кем-то ботинки, о которые он спотыкается, но куда ж от работы денешься. И ностальгически грустит уборщик, и ностальгически ворчит рыжий (потому что ирландец) Пингвин (Василий Казанцев, узнать которого в меховом ростовом костюме непросто). И голос-ведущий заявляет, что история реальная, события случились в городе N, но это не Нягань, и начинает отсчёт снов (сон – одно из допустимых определений жанра спектакля), предлагая решить,
«та» или «не та» «Каштанка», «тот» или «не тот» Чехов будут сейчас разыграны.
И падает бумажный снег, и появляются прохожие, больше похожие на животных; и оркестр заводит насколько тоскливую, настолько и бодрую песню «Над всеми простерли свой полог страдания, у каждого в горле таятся рыдания» (на слова забытого поэта Серебряного века Александра Тинякова, «Смердякова русской поэзии» – но это я уже сейчас прогуглил). И Каштанка – кукла в руках Александры Казанцевой – тут как тут; возможно, её глазами мы смотрим на сценический вихрь; и понимаешь, что у Комарова случайностей нет; и фото Жолдака он включил в «иконостас» гримёрки не только потому, что, наверное, любит режиссёра. Каштанка, «очень похожая мордой на лисицу» – близкая родственница мистической лисички, путешествовавшей у Жолдака из сочинения в сочинение.
Спектакль, в котором участвуют люди в костюмах зверей и птиц, а частью реквизита – игрушечные какашки, не может оказаться плохим (это я ещё не вспомнил про глаз, который в порыве постановочной страсти вырывает у себя Жорж) – я так шутил на обсуждении, но это даже и не шутка.
Так сразу заявляется игра – бесшабашная, лихая; так острее чувствуются абсолютно чеховские мотивы: контрасты – суть «Каштанки».
И то, что театральный рассказ ведётся не про сказочный животный мир, а про людей – «сплошь одних чудаков» – не придётся дополнительно разъяснять ни взрослым, ни детям; и меланхолическая мысль долговязого Гуся (он же Лука Александрович – Данил Суворков) «мы все что-то потеряли, смысл всего этого, что ли» течёт не душно и не пафосно; хочется это потерянное найти.
Теперь призываю себя к порядку – порядку эпизодов. Концерт зверей и людей – театр в театре, представление, которое репетирует Жорж – собирательный, до икоты ироничный образ режиссёра-демиурга, истерика и харизматика (что-то взяли от классиков, что-то – от непосредственных знакомых постановщиков), вроде бы, и авангардиста, и упёртого консерватора, опасающегося, как бы всю лавочку ни прикрыли за то, что Каштанке дали ружьё. Вот он прекращает шоу и устраивает исполнителям агрессивный разбор полётов.
Артисты – как на подбор, и клоуны, и трагики одновременно.
Героиня Анастасии Крепкиной – дива Аркадина и Свинья из «Каштанки»; избалована и славой, и сахарком с режиссёрской руки; захватывающее, потешное и убедительное единство противоположностей. Иван Иванович, в которого обращается Данил Суворков, обстоятельно попискивая, отвечает на вопрос «Что такое искусство», которым пытает труппу демиург. «Театр живёт не блеском огней, а идеями драматурга» – Станиславского здесь вынуждены знать на зубок, что тоже хороший повод для иронии; любая мудрость рискует обратиться в пошлую фразу, из которой пытаются выудить мораль. Актёр Ильи Чана пытается огрызаться («Вы вчера уже об этом спрашивали»), но самую верную модель поведения демонстрирует персонаж Василия Казанцева – слушает Жоржа, развалясь, с улыбочкой, мол, мели, Емеля. Оказывается, тоже не случайно: он не просто актёр, он сам Чехов, автор, готовый к любым экспериментам со своим наследием.
Когда репетиция окончена, в театр (или в цирк) приходит Каша, смешная девчонка, готовая работать за еду. Приходит по объявлению, общается поначалу не столько с работодателями, сколько со зрителями – на моём спектакле случилась замечательная рифма, пополнившая волшебный зоосад:
мальчуган из зала поделился с общительной Кашей кексом «Зебра».
Центральная, самая объёмная часть инсценировки – частные истории, встроенные в тот заявленный с самого начала театральный буран. Истории Каши, в холод грезящей «Бургер-кингом» и сценой, Хавроньи Николаевны Аркадиной, Ильи Чана-Пусана – людей, которым повезло (или которых угораздило) пропасть, связав себя с театром. История училки со стёклами-диоптриями, отправившейся за незаменимой валерианой-форте в аптеку за пять минут до закрытия – её рассказывает Жорж, который и окажется тем «мужем-тираном из учреждения культуры», что довёл жену до валерьянки. Истории, сплетённые с коллизиями «Каштанки» (ура, не обошли вниманием тот фокус-шокер с проглатыванием куска мяса, которому подвергал собаку Федюшка), с меткими цитатами из Чехова и отчаянной отсебятиной. Не про театр и жизнь в искусстве, а просто про жизнь. Истории, рассказанные под коллажный живой саундтрек, в котором миксуются «Король и шут», божественная попса «Миража» «Где ты мой новый герой» и – Комаров копает глубоко – зонг, написанный Юлией Барановой и Айваром Хучахметовым на редкое гимназическое стихотворение Чехова «В метлу влюбился Сатана и сделал ей он предложенье; к нему любви она полна, пошла в Сибирь на поселенье». Чехов – поэт! Говорю же, не заскучаешь на спектакле.
В юности я наткнулся на слова философа Льва Шестова, назвавшего Чехова «убийцей надежд человеческих», и очень мне эти слова понравились, совпали с юношеским ощущением Чехова как мизантропа, садистски оставляющего героев даже не у разбитого корыта, а после катастрофы. С течением времени я понял, что всё не так однозначно, и в апокалиптичности Чехова есть парадоксальная надежда: его тексты, и прозаические, и драматургические, не заканчиваются после точки (или финальной ремарки), проецируются в реальность, заставляют принимать жизнь после локального конца света. Среди всех контрастов, с которыми работает – играет – «Каштанка», этот – базисный:
финал написан, всё предопределено и обречено, или есть надежда? Одно не исключает другое.
Как бывает в самом значимом для меня театральном жанре, которым проникся с детских лет (с первых спектаклей Михаила Бычкова, у которого, кстати, есть две «Каштанки» – одна из 1990-х, другая – декабря 2023-го года, её я пока только мечтаю посмотреть). Жанре трагиклоунады, когда в горле таятся и ржач, и рыдания; не поочерёдно – одновременно.
В финальной части «Каштанки» Комаров обращается к «Чайке», реконструирует пьесу Треплева, в которой Каша, конешно, Заречная. Когда смотрел, показалось, что уже балласт, лишний финал, «премьерный спектакль» внутри спектакля, без которого можно было обойтись. Там ещё в саундтреке (уже не в живом исполнении) звучит Шостакович – припомнил известное (мерзкое) «сумбур вместо музыки». Но быстро осёкся:
если ставишь глобально Чехова, надо ставить и про скуку, и про повторяемость;
ну и, понимаю, жаль бросать в режиссёрскую корзину забавные придумки – вроде танца Жоржа с Чеховым (позволяющим смешно пройтись по сегодняшней репрессивной повестке, борющейся с «лгбт»: «Я женщин люблю» – «Я тоже!»). А в самом-самом финале появляется настоящая, из плоти и крови четвероногая собака в роли Каштанки – расставляет точки нал i, стирает раздел между вымыслом и здесь и сейчас.
Сон продолжается. Переходит в явь.
PS Про личные отношения с Няганским ТЮЗом. Я познакомился с театром – напрямую, спектакли видел и раньше – на Фестивале театров малых городов прошлым летом в Магнитогорске, где увидел «Звёздный час по местному времени», один из лучших спектаклей ever. Через месяц слетал на «Снегурочку», «Калечину-Малечину» и эталонный сайт специфик «Знакомьтесь, Нягань». В нынешнюю поездку посмотрел «Каштанку», очаровательный детский миньон про гномика и кота «Маленькая история, или Что-то хорошее», пластическую сказку «Снежная королева» (про танцтеатр мне судить в принципе сложно, редко воспринимаю; «Королева», безусловно, красива, но и слишком иллюстративна; великий Ильнур Мусин узнаваем даже в маске, даже в шеренге троллей – его монстрик потрясающе забрасывает злые осколки в глаза Кая) и юбилейный спектакль-концерт «Без двадцати 50».
Для него ключевое слово «спектакль»: Сойжин Жамбалова поставила не плановую обязаловку – полноценный двухактный спектакль, где в гармонии и документы, и путешествие по тайм-лайну, и песни-танцы «мультимедийной» труппы, и грёзы о той классике – «Фигаро», «Дяде Ване», «Евгении Онегине», «Ромео и Джульетте» – которой в репертуаре (пока) нет. И восхитительные полярности – когда «Женитьбу Фигаро» открывает «Сюзанна-мон-амур» Челентано, а «Дядю Ваню» логично, не для красного словца развлекательного блеск-шоу, венчают «Тучи» «Иванушек International» (и это тот случай, когда в эстраде открываются метафизические бездны). Понимаю, что уже раздул текст до едва приемлемого объёма, но «Без двадцати 50» – повод назвать имена, которых нет в «Каштанке».
Трио «корреспонденток» – Марина Дроздова, Анастасия Исайчик, Ксения Мусина. «Снегурочка-Малечина» Мария Васильева – идеальная «дядьваневская» Соня, Александра Кожевникова – абсолютная Елена Андреевна. Дмитрий Дроздов, в роли «отрицательного» графа Альмавивы «крадущий» эскиз по Бомарше у легкокрылого Андрея «Фигаро» Ушакова. Мирон Слюсарь – образцовый Ромео; думал, отчего Мирону не нашлось роли в «Каштанке» Комарова, у которого в «Цехе поэтов» он был Солнцем-Пушкиным, решил, что из-за победительной, совершенной юности: для «всего Чехова» имеют значение опыт и связанные с ним щербинки-морщины. Last but not least – о реально молодых старожилах ТЮЗа, Татьяне Спринчук, сыгравшей монолог из «Дорогой Памелы», Геннадии Курчаке, чьё исполнение Верлена чудесно перетекло в «лицейскую» «Осень, осень» (контрасты Жамбаловой – как контрасты Комарова; безупречны) и Юрии Хмызенко, чьи Гамлет и Пьеро помогли мне смириться со «старорежимным» Яном Френкелем.
Присутствие «совка» могло бы показаться конъюнктурой и обслуживанием того сегмента зрителей, что заточен на прошлое, если бы не было таким подлинным, не «по заказу»; если бы не было частью реальности, с которой живёт, общается, сотрудничает театр. Да весь этот постскриптум к тексту про «Каштанку» – про Няганский ТЮЗ как место силы. Ну и наши отношения, теперь уже ясно, не курортный роман, не скоротечная влюблённость. Настоящее. Что-то хорошее.
