Молчание – золото. На чемоданах
Пьеса – та и не та: в афише драматургами значатся Женовач и художник Александр Боровский, написавшие по мотивам Ант. П. Чехова. «По мотивам» – пожалуй, преувеличение: «Вишнёвый сад» не пострадал. Но слова, действительно, изрядно преуменьшились.
Играла у красного занавеса весёлая музычка и вот перестала. Тихо. Выглянул кто-то из-за занавеса. Фирс, да, старенький-старенький. Выглянул и спрятался, снова выглянул, почистил занавес щёткой, открыл половинку. Медленно-медленно, в молчании, которое когда ещё – минуте на пятой, не раньше – нарушит Дуняша. Наденет на Фирса валенки, перекинется парой фраз с бросающим похотливые взгляды Епиходовым – завидный женишок, ничего не скажешь; потом вечный студент Петя Трофимов подойдёт... Наконец приедут господа, пройдут весёлой галдящей вереницей через зрительный зал на абсолютно голую сцену.
Декорацией станет добрая дюжина чемоданов, коробок, гигантских кофров – наверняка луивиттоновских.
Частично разобранные, останутся они сцене вплоть до финала, когда те же рабочие унесут всё – так же деловито, но вряд ли обратно, в багажный вагон до Парижа. Унесут, будто отбирая у владельцев навсегда. Те только и успеют, что постоять среди этих сундуков в мизансцене пассажиров «Титаника»; уходящая натура...
Стиль и темп заданы прологом: неспешность, паузы, ожидание; почти все чеховские герои и события на месте; торги назначены, торги состоятся, Лопахин хватит топором по вишнёвому саду, Фирса забудут, но говорить будут в разы меньше, чем планировал Чехов. Во вводке я заметил уже, что «по мотивам» – громко сказано: «Вишнёвый сад» трактован вполне по классике, по-чеховски, без новаций. И герои – по классике; разве что Епиходов (Глеб Пускепалис) проявляет в отношениях с Дуняшей (Варвара Насонова) неожиданную эротическую прыть. И «Нет слов» – тоже немного обман: они есть, их достаточно, из тех, что зацитированы до дурноты, исчез, разве что, спич Гаева (Алексей Вертков) про уважаемый шкаф (логично – вместо мебели тут чемоданы).
А «звук лопнувшей струны» остался, только мы его не услышим, вместно него тоже тишина.
Радикализм Женовача, режиссёра, который, будучи, вроде бы, безусловным традиционалистом, всегда удивляет экспериментом – не в переосмыслении Чехова, но в форме спектакля.
Насколько немногословнее версия Женовача в сравнении с первоисточником, наглядно демонстрирует очаровательный буклет, изданный театром к премьере: открывает его репринт «Вишнёвого сада» – и это полсотни пожелтевших страниц убористого текста. Следом идёт пьеса Женовача/Боровского – белая бумага, разрежённый воздух: страниц вдвое меньше, а слов на каждой, поди, и втрое. Кажется, что относительно короткий спектакль – два действия по часу с хвостиком в пару минут – состоит из цезур, разбивающих привычные сцены; растворяет старую пьесу, обращает в мираж.
Но и этот призрачный «Сад» остаётся созвучным настроению тех, кто пришёл в театр осенью 2024-го.
И когда в начале второго действия Аня (Елизавета Кондакова) говорит Пете Трофимову (Александр Медведев): «А отчего я не люблю вишнёвого сада, как прежде? Дом, в котором мы живём – но ведь он уже давно не наш дом...», это будто её ровесница из зала говорит. И с людьми на «сундуках-титанике» так сладостно и грустно идентифицировать себя – и всех милых зрителей вокруг.
Про милых сограждан я не шучу; похоже, что за ХХ лет «СТИ» приобрёл действительно интеллигентного зрителя.
Знаю по опыту, что молчание – это то, что театральная публика обычно переживает болезненнее всего; начинает верещать и хулиганить.
Здесь – не так, принимают с уважением, даже если в антракте и признаются, что дремали. Я – как в долби стерео, из разных динамиков – слышал такие признания, и, честно, не смог бы ничего возразить, сам в первом акте немного отключался. Порой возникала кинематографическая ассоциация – с черновым монтажом фильма, который потом подберётся, сгруппируется по ритму. Но тут-то в паузах – смысл, ради них всё и затевалось. У меня есть две версии «сонной болезни» первого действия.
Вероятно, это издержка премьеры-премьеры: с течением времени длинноты наполнятся актёрским электричеством.
Возможно, не на пользу восприятия срабатывает и хрестоматийно привычная трактовка героев, за отношениями которых не очень увлекательно следить – всё ж известно заранее.
Фирс (Юрий Горин) опекает господ-недотёп, Любовь Андреевна (Ольга Калашникова) достоверно, но предсказуемо экзальтирована – и в браваде, и в стенаниях по утонувшему сыну. Лакей Яша (Вячеслав Евлантьев) забавно жлобоват, но бывали «Сады» и пофарсовее. Для Шарлотты Ивановны (Мария Корытова) не придумали ничего, кроме потешно неудавшегося карточного фокуса. Зажигает Лопахин (Иван Янковский), такой обаятельно алчный дурачок, восторженно камлающий «Дачи, дачи, дачи, дачи, дачи», расчерчивая мелком сцену – план заработать великие тысячи на участках (после спектакля в фойе появится макет дачного переустройства сада). Варя (Дарья Муреева) такая красивая – совсем непонятно, чего Лопахин тянет с предложением, ведь и в Раневскую он в этой версии совсем не влюблён (а она этого активного человека и узнаёт не сразу); ну да, занят делами-командировками, но не настолько же, чтобы игнорировать такую Варю.
Критика моя, повторюсь, относится только к первому действию. Во втором найдётся и ответ, что не так между Варей и Ермолай Алексеевичем – в сцене окончательно несостоявшейся помолвки, в молчаливом физическом поединке двух слишком похожих, слишком, видимо, деловых людей: Лопахин получит от Вари вполне пацанские тычки. И меловой рисунок дачной утопии Лопахин гениально сотрёт ногой. И самая бесконечная пауза – ожидание развязки аукциона – заполнится клацаньем портсигара в холёных ручках Любови Андреевны; вот, друзья, подлинный звук лопнувшей струны.
Ну и когда всё разрешится окончательно, бесповоротно и безысходно – как жизнь и доктор Чехов прописали – все успокоятся и даже повеселеют.
Для этого и нужен прекрасный театр Женовача.
